"Есть ли у нас еще семья"

Она спрашивала себя об этом, сидя в плетеном любимом кресле, завернувшись в теплый клетчатый плед.
На улице хлестал дождь…
Чайничек душистого чая, белый, фарфоровый, с художественно выписанными васильками на боках, ждал ее на столике…
Тишина стояла во всем их большом доме.
В доме ее Валентины.
Он не был ее домом, но она приняла его всей душой, когда переехала сюда, к Вале.
И ее руки не знали усталости: все, к чему они прикасались, расцветало… Не только кустики клубники, которые она заботливо посадила весной…
Сейчас на них уже наливались ягоды…
Не только розы, посаженные ею вдоль изгороди…

***

Эрика Фишер «Эми и Ягуар»

Широкая, обитая красной ковровой дорожкой деревянная лестница скрипит, когда Инга Вольф, перепрыгивая через ступеньку, поднимается на четвертый этаж дома номер 23 по Фридрихсхаллер штрассе. Окна лестничных площадок выходят на задний двор, который в свою очередь примыкает к палисаднику соседнего дома, — обычного дома, в котором живут люди, не слишком состоятельные. От этажа к этажу открывается все более широкая панорама с видом на крыши Шмаргендорфа и по-осеннему расцвеченные липы.

Сегодня первое октября, и Инга Вольф должна торопиться, чтобы найти подходящее место. Если она в скором времени не начнет свою обязательную годичную службу как помощница домохозяйки, ее привлечет к работе имперское ведомство труда. Дом на Фридрихсхаллер штрассе — это уже четвертая ее попытка за сегодняшнее утро.

***

Джеффри Евгенидис "Средний пол"

У меня два дня рождения: сначала я появился на свет как младенец женского пола в поразительно ясный январский день 1960 года в Детройте, а потом в августе 1974 го в виде мальчика подросткового возраста в палате скорой помощи в Питоски, штат Мичиган. Просвещенный читатель мог узнать обо мне из статьи доктора Питера Люса «Половая идентификация у псевдогермафродитов с синдромом дефицита 5 альфа редуктазы», которая была опубликована в 1975 году в журнале «Детская эндокринология». Или вы могли видеть мою фотографию в шестнадцатой главе ныне безнадежно устаревшего издания «Генетика и наследственность». Это я с черной наклейкой на глазах стою голым у ростомера на странице пятьсот семьдесят восемь.
В свидетельстве о рождении я записан как Каллиопа Елена Стефанидис. А в моих водительских правах, полученных в Федеративной Республике Германии, мое имя сокращено до «Калл». Я являюсь бывшим хоккейным голкипером, постоянным членом Фонда по спасению ламантинов, время от времени посещаю православные службы и большую часть своей сознательной жизни прослужил в Государственном департаменте Соединенных Штатов. Подобно Тиресию я был сначала одним существом, а потом другим. Надо мной потешались одноклассники, со мной обращались как с экспериментальной морской свинкой врачи, меня прощупывали и изучали специалисты. Меня любила рыжеволосая девчонка из Гросс Пойнта, не догадывавшаяся о том, что я из себя представляю. А потом в меня влюбился ее брат. Однажды я участвовал в городском побоище на военном танке, плавание в обнаженном виде сделало из меня легенду, я выходил из собственного тела, чтобы погружаться в другие, но все это происходило до того, как мне исполнилось шестнадцать.

***

"Просто мы разучились любить"

Неделя началась просто отвратительно. После бурно проведенного воскресного вечера встать по будильнику было просто невозможно. Вода в душе была слишком горячей, сломалась кофеварка, и, конечно же, в доме не обнаружилось ни одной турки. Попытка сварить кофе в ковшике тоже не увенчалась успехом, а потом неприятности и вовсе посыпались одна за другой.
Машина не заводилась. Обычно в таких случаях помогал резкий пинок по колесу или вдумчивое изучение внутренностей капота, но в этот раз испытанный способ не сработал. Пришлось бежать на остановку и долго курить в ожидании. Когда автобус, наконец, подошел, местные пенсионеры пошли на штурм, проталкиваясь вперед и громко возмущаясь из-за отсутствия свободных сидячих мест. Кто-то с утра явно позавтракал чесноком и весь автобус принялся говорить о культуре и правилах поведения в общественных местах.
В общем, когда обе стрелки часов сошлись на цифре «9», и опоздание уже превысило все возможно допустимые нормы, стало ясно: день не задался.
-Привет, Лек! Опять опаздываешь? – большой пушистый сисадмин посигналил Лене глазами и засмеялся, глядя как она швыряет сумку на сервер и несется к телефону.
-Отвали, - кивнула и, встрепенувшись, заговорила в трубку, - Здравствуйте, Николай Антонович… Я знаю… Я всё сделаю… Простите, просто у меня как-то с самого утра день не задался…. Да я вообще практически не пью! Поняла… Хорошо… До свидания.
Трубка с грохотом полетела на пол, а Лена упала грудью на стол и проговорила со злостью:
-Затрахал… придурок.
-Ой, да ладно тебе! Вовремя надо приходить и всё. Пинг-понг опозданий не любит, сама знаешь.
-Денис, я тебе сказала: отвали. И без тебя тошно.

***

"Просто мы разучились прощать"

С чего всё началось? Я не знаю…
Ты просто появилась в моей жизни. Вошла в неё без стука, без звонка – так, как ты обычно делала всё и всегда. Непредсказуемая. Удивительная. Честная. Жестокая. Открытая. Смешная. Злая. Глупая. Ты всегда была для меня закрытой книгой.
Почему закрытой? Я не понимала тебя. Не понимала твоих поступков, твоих слов, твоих выставленных среди зимы на ледяной балкон цветов, твоих глаз, сияющих сквозь темные очки в неосвещенном помещении. Твоих рук, принадлежащих всем. И твоей души, не принадлежавшей никому.
Ты очень долго шла ко мне. А я к тебе. Слишком многим были наполнены эти годы. Но я ни о чем не жалею.
Ни о слезах, пролитых в никуда, ни о телефонных трубках, изгрызенных зубами, ни об изрезанных ножницами венах, ни о боли которая словно вторая оболочка однажды вросла в мое сердце.
Я жалею только об одном: о том, что так тяжко и долго я пыталась понять тебя. Постичь. Прочитать. Ворваться туда, куда простым смертным не было дороги, туда, где всё было заперто на сотни замков.
На то, чтобы понять тебя, мне понадобилась целая жизнь.
На то, чтобы полюбить – одно мгновение.

***

"Stone Butch Blues" (отрывок из книги "Stone Butch Blues") автор: Лесли Файнберг перевод: Ladybird

Милая Тереза!
Я лежу на кровати, мучимая тоской по тебе, глаза припухли, горячие слёзы струятся по лицу. За окном в приступе бешенства бушует летняя гроза.
Сегодня вечером я ходила по улицам, заглядывая в лица женщин, ища в них тебя, как делала это каждую ночь своего одинокого изгнания. Боюсь, я никогда больше не увижу твоих смеющихся, дразнящих глаз.
Чуть раньше я пила кофе с одной женщиной в Гринвич Виллидж. Нас свела общая подруга, посчитав, видно, что у нас много схожего, раз уж мы обе "помешаны на политике". Мы сидели в кофейне, и она говорила о политике демократов, о семинарах, фотографии, проблемах, которые возникли у неё с учреждением собственного кооператива, о том, как негативно она относится к новой политике регулирования арендной платы.
Пока она говорила, я смотрела на неё, думая про себя, что я для неё совершенно чужая, чуждая. Она смотрит на меня, но не видит. Потом она сказала, как ненавидит наше общество за то, что оно сделало с "такими женщинами, как я", чья ненависть к себе настолько сильна, что вынуждает их выглядеть и действовать подобно мужчинам. Я почувствовала, как краска заливает щёки, меня передёрнуло, и я начала объяснять ей - холодно и рассудительно, - что такие женщины, как я, существовали с начала времён, когда ещё никому в голову не приходило притеснять их, а общество, в котором они жили, уважало их. Её лицо приняло заинтересованное выражение, но мне уже было пора идти.
Мы свернули за угол и наткнулись на копов, избивающих бродягу. Я остановилась и крикнула им, чтобы они прекратили, но вместо этого они двинулись на меня, подняв дубинки, а она потянула меня за ремень, оттаскивая назад. Я оглянулась на неё, и внезапно почувствовала, как в душе всколыхнулось всё то, что я считала давно похороненным. Я стояла там и вспоминала тебя, не замечая готовых избить меня полицейских, я будто попала в другой мир - туда, куда я всегда хотела вернуться.
И тут у меня так защемило сердце, что я вдруг поняла, как много времени прошло с тех пор, как оно хоть что-то чувствовало.
Я должна вернуться сегодня домой, к тебе, Тереза. Но я не могу. Поэтому я пишу тебе это письмо.
Я как сейчас помню тот день, много лет назад, когда я пришла работать на консервный завод в Буффало. Ты уже проработала там несколько месяцев. Твои глаза остановились на мне, поиграли со мной взглядом и отпустили. Мне надо было спешить вслед за начальником цеха, чтобы заполнить какие-то бланки, но меня больше занимал вопрос, какого цвета твои волосы, скрытые белой бумажной шапочкой, и каково это - зарыться в них пальцами, распустить по плечам и выпустить на свободу. Я помню, как ты чуть слышно рассмеялась, когда начальник цеха вернулся и переспросил: "Так ты идешь, или как?"
Все бучи, работавшие на фабрике, пришли в ярость, когда узнали, что тебя уволили из-за того, что ты не позволила управляющему лапать себя. Я околачивалась там еще пару дней, проведя их в полной тоске. Это было уже не то, после того, как твой свет померк.
В тот вечер, когда я пришла в новый клуб в Вест-Сайде, я не поверила своим глазам. Ты была там - облокотившаяся на стойку бара, затянутая в тесные джинсы, с волосами, свободно распущенными по плечам.
Я помню, что в твоих глазах снова промелькнул тот взгляд. Ты не просто узнала меня, тебе нравилось то, что ты видела. И тогда - о, мой бог! - мы оказались в родной стихии. Я могла сделать тот шаг, которого ты от меня ждала, и я порадовалась про себя, что одета как надо.
В своей родной стихии... "Потанцуем?"
Ты не сказала ни "нет", ни "да", ты лишь вновь посмотрела на меня своими дразнящими глазами, поправила мой галстук и пригладила воротник, а потом взяла меня за руку. В тот момент моё сердце уже было твоим. Тэмми пела "Stand by Your Man", а мы мысленно меняли все мужские местоимения на женские, для большего соответствия действительности. Но сделав этот шаг, ты завладела не только моим сердцем. Ты заставила меня страдать, желая тебя, и тебе это нравилось. Как, впрочем, и мне.
Умудрённые опытом бучи говорили мне: "Если хочешь сохранить свою связь, не ходи в бары". Но моё сердце всегда принадлежало одной женщине. Кроме того, это наше общество, единственное общество, признающее нас, и мы проводили там каждый уикэнд.
В барах случались два вида потасовок, без них не обходилось никогда. В большинство уикэндов происходила одна драка или другая, иногда и та, и другая вместе. Первые драки затевали бучи - напившиеся, преисполненные стыдом, ревностью, неуверенностью в себе. Иногда потасовки становились поистине ужасными и паутиной накрывали всех находящихся в баре, как в ту ночь, когда Хедди потеряла глаз - кто-то огрел её по голове табуретом у бара.
Я гордилась тем, что за все эти годы ни разу не ударила другого буча. Ведь знаешь, я любила их и понимала их боль, их стыд, потому что была так похожа на них. Любила глубокие линии морщин, избороздившие их лица и руки, любила их широкие натруженные плечи. Я смотрела на себя в зеркало и думала, как я буду выглядеть в их возрасте. Теперь-то я это знаю!
И они по-своему тоже любили меня. Они защищали меня, потому что знали, что я не буч-однодневка, появляющийся в баре субботним вечером. Такие боялись меня, потому что я была настоящим бучом, не им чета. Но если бы они только знали, как одинока и беспомощна я внутри! Лишь старые бучи подозревали, что ждёт меня впереди, поэтому не хотели, чтобы я избрала этот путь, суливший лишь боль.
Когда я впервые пришла в бар, одетая мужчиной, ссутулившись и желая казаться незаметной, они сказали мне: "Гордись тем, кто ты есть", и поправили мой галстук, почти так же, как сделала это ты. Я была одной из них, и они знали, что у меня нет выбора. Поэтому я никогда не вступала в драки с ними. Мы хлопали друг друга по плечам в барах, и смотрели друг другу в затылки на фабрике.
Но бывали дни, когда в бар вваливались наши настоящие враги: толпы пьяных матросов, подонки с улиц, психопаты и копы. Об их приближении всегда можно было узнать заранее: кто-нибудь выключал музыкальный автомат. Неважно, как часто это случалось, музыка замолкала, по залу проносился общий вздох, все понимали, что пришло время приступить к делу.
Когда эти подонки заходили в бар, наступало время драки, и мы дрались. Дрались все вместе - мужчины и женщины, бучи и фэм.
Если же музыка замолкала, и на пороге бара появлялись полицейские, кто-нибудь снова ставил пластинку, и мы менялись партнерами. Бучи в костюмах и галстуках сходились в танце с "сёстрами", одетыми в платья и туфли. Страшно вспомнить, что в те времена двум мужчинам или двум женщинам было запрещено танцевать вместе. Когда мелодия заканчивалась, бучи кланялись, их "партнёрши" приседали в реверансе, и мы возвращались за свои столики, к своим подругам, напиткам, в ожидании приговора.
Помню, как твоя рука ложилась мне на ремень, пробиралась под пиджак и оставалась там всё время, пока полицейские были в баре. "Не волнуйся, не надо, милый. Я с тобой, всё нормально," - шептала ты мне на ухо, будто песнь возлюбленной воину, прокладывающему путь сквозь битвы в надежде выжить.
Мы скоро поняли, что копы подгоняют полицейский фургон к самым дверям клуба и оставляют снаружи рычащих собак, чтобы мы не могли скрыться. Мы оказывались в ловушке.
Помнишь тот вечер, когда ты осталась дома, выхаживая меня, потому что я была сильно больна? Ты не могла забыть. Копы выбрали одного буча, самого неприступного из нас, чтобы унизить, растоптать. Мне рассказали, что они раздели её, медленно, перед всеми в баре, и смеялись над её попытками прикрыть свою наготу. Говорили, что потом она сошла с ума. Она повесилась.
Что бы сделала я, окажись я в ту ночь в баре?
Помню полицейские облавы в канадских барах. Согнанные в полицейские фургоны, все бучи-однодневки глупо хихикали, старались взбить волосы и обменивались одеждой, чтобы оказаться в одной камере с фэм - всё равно, что "умереть и попасть в рай", - говорили они. Закон гласил, что женщины должны носить хотя бы три предмета женской одежды.
Мы никогда не менялись одеждой, как не делали этого и наши товарищи по несчастью - геи. Мы знали, да и ты знала, что нам грозит. Но наши рукава были закатаны до локтя, волосы зачёсаны назад и напомажены - только так мы могли пройти через всё это. Наши руки были больно скованы наручниками за спиной, твои - спереди. Ты ослабляла мой галстук, расстёгивала воротник рубашки и проводила пальцами по моему лицу. Я видела боль и страх за меня в твоих глазах, и тихо говорила тебе, что всё будет в порядке. Но мы обе знали, что это не так.
Я никогда не рассказывала тебе о том, что они делали там с нами - геями в одной камере, бучами в другой, - но ты и сама знала это. Одного за другим они выволакивали наших "братьев" из тесной камеры, подгоняя пинками и кулаками, быстро захлапывали за ними решётчатую дверь - на случай, если мы выйдем из себя и попытаемся остановить их. Как будто мы могли... Они цепью сковывали запястья буча с лодыжками, или приковывали его к прутьям решётки. Они заставляли нас смотреть. Иногда мы ловили взгляд будущей или избиваемой жертвы, полный боли и страха, и мы говорили тихо: "Я здесь, с тобой, смотри на меня, всё будет в порядке, мы отвёзем тебя домой".
Мы никогда не плакали перед копами. Мы знали, что будем следующими.
И в следующий раз, когда откроются двери камеры, это меня вытащат наружу и распнут на железных прутьях.
Я не знаю, как выжила, знаю лишь, что я сделала это. Потому что помнила, что могу вернуться домой, к тебе.
Наконец, утром в понедельник они выпускали нас по одному. Нам не предъявляли никаких обвинений. Было уже слишком поздно, чтобы позвонить на работу и сказаться больной. Мы оказывались без денег, добирались на попутках, пешком пересекая границу, в разорванной одежде, окровавленные, грязные, избитые и испуганные.
Я знала, что ты будешь дома, если только мне удастся дойти...
Ты делала мне ванну со сладко пахнущей пеной. Выкладывала пару белых трусов и футболку, и оставляла меня в одиночестве, позволяя смыть с себя первый слой позора.
Помню, что ритуал всегда оставался неизменен. Я натягивала трусы, просто перекидывала футболку через плечо, а ты неизменно находила какой-нибудь предлог зайти в ванную: взять что-нибудь или принести. Одним взглядом ты запоминала все раны на моём теле, складывающиеся в причудливую карту: порезы, синяки, ожоги от сигарет.
Позже, в постели, ты бережно обнимала меня и осторожно ласкала повсюду, приберегая самые нежные прикосновения для израненных мест, точно зная их расположение - как внутри, так и снаружи. Ты не заигрывала со мной, отлично зная, что сейчас оставшейся веры в себя мне не хватит, чтобы чувствовать себя желанной. Но этими проявлениями своей любви ты постепенно возвращала мне мою гордость и веру. Ты знала, что пройдут недели, прежде чем лёд растает полностью.
Потом, уже позже, я читала рассказы женщин, негодующих по поводу своих любовниц-бучей, не позволявших им прикоснуться к себе. Они даже издевались над их страстью, над их чувствами, когда те, наконец-то доверившись своим подругам, поддавались и уступали их ласкам. Я думаю сейчас, ранило ли тебя то, что иногда я не могла позволить тебе коснуться себя? Надеюсь, что нет. Но если и ранило, ты никогда не показывала этого. Думаю, ты знала, что я прячусь не от тебя. Ты обращалась со мной как с больным, нуждающемся в ласковом уходе. Спасибо тебе. Никто и никогда не делал этого после тебя. Если бы ты только была здесь сейчас... Но это лишь мой досужий вымысел, не более...
Я никогда не говорила тебе этого.
Я помню тот раз, когда меня замели в одиночку, на чужой территории. Тебе, наверное, уже надоело читать всё это, но я должна рассказать. В ту ночь мы с тобой проехали миль сто, чтобы добраться до бара, где назначили встречу с друзьями, но те так и не появились. Когда в клуб заявилась полиция, мы были "одни", и коп с золотыми нашивками на форме подошёл прямиком ко мне и приказал встать. Удивляться было нечему - в ту ночь я была единственным бучом в баре.
Он положил мне руки на плечи, вытянул из-под брюк резинку моих плавок и велел своим людям арестовать меня - на мне не было трёх предметов женской одежды. Я могла вступить в драку с ним там и тогда, потому что знала, что через мгновение такого шанса у меня уже не будет. Но я также знала, что если полезу в драку, в баре изобьют всех до единого, так что я просто стояла и ждала. Я видела, как они заломили тебе руки за спину и сковали их наручниками. Один коп держал тебя рукой за горло. Я помню твой взгляд тогда. Он жжёт меня даже сейчас.
Они надели на меня такие узкие наручники, что я едва не закричала от боли. Один из копов медленно расстегнул ширинку и с ухмылкой велел мне опуститься на колени. Сначала я подумала про себя: "Не могу!", потом я сказала вслух - себе, тебе, ему: "Не буду!" Я никогда не говорила тебе этого, но в тот момент во мне что-то изменилось. Я поняла разницу между тем, чего я не могу сделать и тем, что я делать отказываюсь.
Я сполна заплатила за тот урок. Надо ли рассказывать тебе подробности? Конечно, нет.
Когда следующим утром меня выпустили из камеры, ты была там. Ты внесла залог. Как всегда, никаких обвинений, они просто взяли твои деньги и выпустили меня. Всю эту ночь ты провела в полицейском участке. Только я знаю, как тяжело было сносить тебе их плотоядные взгляды, насмешки и угрозы. Я знаю, как вздрагивала ты от каждого слабого звука, доносившегося из камер. Ты молилась, чтобы тебе не пришлось услышать моих криков. Но я не кричала.
Помню, когда мы вышли на стоянку, ты остановила меня и осторожно положила мне руки на плечи, избегая моего взгляда. Коснувшись пятен крови на моей рубашке, ты сказала: "Мне их никогда не вывести".
Будь проклят тот, кто подумает, что превыше всего ты ставила чистоту моего воротника.
Я-то точно знала, что ты имела в виду. Это был странный, по-своему очень милый способ сказать - или не говорить - о том, что ты чувствуешь. Точно так же я замыкала в себе свои эмоции, когда была испугана, избита, беспомощна, и не к месту говорила о разных пустяках.
Ты отвезла меня домой, гладя мою голову, всю дорогу покоившуюся у тебя на коленях. Наполнила ванну, выложила свежее бельё. Подвела меня к кровати. Осторожно ласкала меня. Нежно обнимала.
Помню, как посреди ночи я проснулась, и тебя не было рядом. Ты сидела за столом в кухне и пила, спрятав лицо в ладонях. Ты плакала. Я обняла и крепко сжала тебя в своих объятиях, а ты принялась сопротивляться и бить мне в грудь своими кулачками, потому что настоящий враг был вне досягаемости. Через секунду ты вспомнила о синяках и кровоподтёках на моей груди и зарыдала ещё сильнее: "Это я во всём виновата! Я не смогла их остановить!"
Я всегда хотела сказать тебе это. В тот самый момент ты поняла, что я чувствую, идя по жизни. Давлюсь, задыхаясь, собственным гневом, чувствуя себя беспомощной, неспособной защитить себя и тех, кого люблю, но всё-таки снова и снова даю отпор, не желая сдаваться. Но тогда я не нашла слов, чтобы сказать тебе это. Я лишь прошептала: "Всё будет хорошо, всё будет хорошо". Потом мы обе с иронией улыбнулись моим словам, и я отвела тебя в нашу постель и занялась с тобой любовью, отдав тебе всё, на что была способна в тот момент...

***

"Повторение судьбы" Януш Вишневский

Аннотация

Первая книга Януша Л. Вишневского «Одиночество в Сети» стала европейским супербестселлером. Осенью 2006 года вышла в свет экранизация романа, и за первый месяц проката в Польше фильм обогнал по сборам все голливудские новинки.
В своем новом романс Вишневский с присущей ему тонкостью рассказывает историю двух людей – на этот раз о самоотверженности и жертвенности, о выборе между любовью и одиночеством. Создавая современную семейную сагу, Вишневский остается верен знакомому но «Одиночеству в Сети» восхищению наукой и знанием – подсматривает и анализирует мир с различных перспектив в поисках ответа на самый важный, с его точки зрения, вопрос: как правильно прожить лишь единожды данную нам жизнь?
Случайные связи не должны быть причиной развала крепких семей… Это точка зрения Вишневского? Наверное, да. Есть мир, полный возможностей, можно заполнить его и любовью. Но потом – неизвестность. Герои любят друг друга даже после встречи, однако остаются одинокими. Слезы и страдания, возвышенные чувства, в итоге – разбитые и мудрые сердца. А еще много историй вкладок, так что роман порой напоминает по конструкции «Рукопись, найденную в Сарагосе»…

***

– Потому что Марцинова делала все поперек. Даже после смерти. – Старуха в вышитом платке громко рассмеялась и взяла рюмку.
Выпив до дна, она поставила рюмку перед тарелкой, рядом со стаканом в металлическом подстаканнике, чтобы все видели, что та пустая. Через минуту она обратилась через широкий овальный стол к Марцину, который сидел прямо напротив нее:
– Не нальешь мне еще одну? Что то мне сегодня грустно.
Марцин тут же встал с места и подошел к ней, держа в одной руке бутылку водки, а в другой свою рюмку.
– Конечно налью, пани Секеркова.
Налив старухе и себе, он подал ей рюмку.
Она печально взглянула на него и сказала:
– Один ты теперь остался, Марцинек, один как перст.
Старая Секеркова…
Никто по другому ее не называл. Да и она сама временами так представлялась. Кое кто в деревне утверждал, что «Секеркова уже родилась старой и сразу же после рождения закурила». Конечно, это враки, которые распускают пьяные гурали в корчме. Никто не знал, когда и где родилась Секеркова. Одни говорили, в Кракове, другие – в Вильно, а кое кто утверждал, что в Сибири. Но все это были только предположения. То же самое и с курением. Просто Секеркова всегда была в Бичицах и всегда курила. Жила она в старой хате на взгорье у леса, там, где год назад поставили мачту с параболическими антеннами, благодаря которым в Бичицах можно было разговаривать по сотовому телефону. Мужики в корчме рассказывали, что Секеркова ничуть не протестовала против этого «телефонного столба» у нее во дворе. Как то летом к ее хате подъехала шикарная машина из Кракова, а спустя месяц поставили эту мачту. Секеркова якобы лишь спросила, «не скиснет ли вода в колодце от этих телефонов». А когда молодой мужчина, который вылез из машины, заверил ее, что, «разумеется, с водой у вас колодце ни в коем случае ничего не случится», а ей зато поставят новый забор и заасфальтируют дорогу, ведущую к дому, она, ни минуты не колеблясь, согласилась. Хотя в корчме и у костела болтают, будто «старая Секеркова продала телефонщикам половину своего двора за две коробки „Популярных"», но на самом то деле главное для нее был асфальт, потому как весной, когда растает снег, ей даже в уборную во дворе приходилось ходить в резиновых сапогах. С тех пор у Секерковой, единственной во всей деревне, есть колодец, новый, крашенный синей краской забор вокруг участка и асфальтовая дорожка, ведущая через весь двор к мачте. Ну и благодаря Секерковой в деревне теперь есть GSM.
Когда с берега Дунайца смотришь в сторону хаты Секерковой, то кажется, будто эта мачта стоит между двумя старыми раскидистыми дубами, кроны которых оказываются вровень с линией Татр. Некоторые утверждают, что в Бичицах сперва были эти дубы, а потом появилась Секеркова. И что всегда так и будет. Если бы по какой то причине Секеркова вдруг исчезла из Бичиц, то это было бы все равно как если бы кто то перенес Татры в другое место.
Старуха Секеркова знала Марцинову с «самого начала». Это значит, с того момента, как обмыла ее, новорожденную четвертую дочку Янасовой, в большом тазу с кипяченой водой. Секеркова принимала почти все роды в Бичицах. Когда то человек рождался в Бичицах и умирал в Бичицах, а в больницу в Сонч ездили только с аппендицитом или когда от чахотки уже не помогали ни банки, ни ягнячье сало, которым натирали грудь, а кровохарканье продолжалось больше недели. И хоть с тех времен многое изменилось, это осталось по прежнему. Гурали до сих пор не любят ходить к врачу. Они думают, что, если пойдут к врачу, он им вдруг объявит, например, что у них рак, а если не пойдут, то все как нибудь обойдется.
А потом, еще перед войной, Секеркова пела в костельном хоре «Ave Maria» на венчанье Марциновой. В том же самом костеле присутствовала она и на крестинах шести сыновей Марциновой. Один из них умер спустя несколько недель после крестин. Мацей. Тот, что родился перед Марцином. Марцин был самый младший, последыш. Когда он родился, Марцинова плакала. И вовсе не потому, что произвела на свет обтянутый желтоватой кожей маленький уродливый скелетик с огромной, лысой, сморщенной головой. Плакала она главным образом потому, что опять родила сына. А ведь она все время, пока была в тягости, щедро клала в костеле деньги на поднос, читала молитвы и втайне от мужа держала под подушкой образок Божьей Матери. Только чтобы родилась дочка.
Никто не помнит, с каких пор, но все в деревне называли покойную Марцинова. Но не по мужу, как других женщин в возрасте, а по сыну. Притом самому младшему из пяти. Даже ксендз, закрывая гроб, стоящий на камнях в спальне дома, в котором покойница жила еще до войны, сказал: «Прощай, Марцинова». Мало кто помнил, что настоящее ее имя было Пецилия.
Сыновья вынесли гроб, по1рузили в машину, стоящую у ворот, и во главе процессии двинулись в гору, к кладбищу при маленьком костеле. В хорошую погоду с кладбища видны горы. Мать, когда еще могла ходить, после воскресной мессы вела их на кладбище и показывала горы. С этого места у креста, сразу за детскими могилками, горы казались красивей всего.
Ночью перед похоронами выпал снег. Было очень скользко. Снег с дороги на кладбище никогда не убирали, так как Бичицы находятся слишком далеко от Нового Сонча, чтобы «было экономически эффективно посылать туда снегоуборочную машину». Так было сказано в ратуше Нового Сонча. За поворотом у сада Вальчаков, где был самый крутой участок дороги, машина с гробом внезапно стала сползать вниз. Водитель поддал газу, и автомобиль развернуло поперек дороги. Мужчины из похоронной процессии положили венки и цветы с лентами на обочину и бросились к машине. Сперва они поставили ее точно по оси дороги, а потом несколько метров толкали в гору. А когда подъем стал не таким крутым, машина с гробом пошла своим ходом. Этот то инцидент и имела в виду старая Секеркова, говоря, что даже после смерти «Марцинова делала все поперек»…
Марцин в первый раз по настоящему понял, что остался один, только когда могильщики насыпали холмик из грязно желтого песка и воткнули в него эмалированную табличку с крестом и именем, которым маму многие годы никто уже не называл, а также датой смерти. Шестнадцатое декабря.
Шестнадцатое, среда, три дня тому. Как обычно, встал Марцин рано, достал масло из холодильника, чтобы оно стало помягче, и спустился в подвал за углем и дровами на растопку. Когда завтрак был готов, он с деревянным подносом пошел к матери в спальню. Как каждое утро вот уже восемь лет. Восемь лет они завтракали вместе, а потом он расчесывал ей волосы.
В тот день, войдя, он увидел, что она мертва.

***

Восемь лет назад у нее случился инсульт. Она пошла сеять на поле неподалеку от их хаты. Поле у них на Банахе. Так местные называю! холм у леса. Оттуда открывается красивейший вид на горы. Секеркова до сих пор утверждает, что, когда Бог создавал Татры, он сидел на Банахе, и оттого они «получились у Него такие красивые». Марцин никогда не забудет, эта картина запечатлена у него в мозгу с раннего детства – мать медленно идет между бороздами их маленького поля и разбрасывает зерно. На ней платок, закрывающий лоб и завязанный сзади на шее, цветастое ситцевое платье без рукавов, на левой руке висит ведро с семенным зерном, и еще на ней передник, который она стирала каждый вечер. «Потому что, сынок, на поле выходят сеять новую жизнь, – говорила она, – а новую жизнь надо зачинать в чистоте».
Она приходила на поле и, прежде чем зачерпнуть первую горсть зерна, крестилась, как перед молитвой. И только после этого начинала сеять. Разбрасывала она зерно с какой то гордостью, торжественно, уважительно. Иногда останавливалась, ставила ведро на землю между бороздами и смотрела на горы. Марцин, когда был еще совсем маленький, часто, стоя у дома, восхищался видом гор.
В тот день, восемь лет назад, ему не дано было любоваться горами, судьба распорядилась иначе. Его вызвали в Пивничную. Он вышел не попрощавшись, сел на мотоцикл и поехал. Вернулся часа в четыре дня. Мать лежала на поле, уткнувшись лицом в рассыпанное зерно. Врачи сказали, что при инсульте «нужно немедленно везти в больницу даже на тракторе или на лошади». Но ведь его в тот день не было, потому что случилась эта дурацкая поломка трансформатора в Пивничной.
– А что, других детей у нее нет? – язвительно осведомилась толстая медсестра.
– Есть, – чуть слышно ответил Марцин. – Но все разъехались, кто куда.

***

Только старший сын Марциновой, Петр, жил недалеко от Бичиц, в Новом Сонче. Он там работал почтальоном. А после того, как овдовел, приезжал к матери редко. Куда чаще приезжал его сын Шимон. Но не для того, чтобы навестить бабушку, а чтобы попросить у дяди Марцина мотоцикл и катать девушек по дороге от корчмы до мачты во дворе Секерковой. Остальные сыновья Марциновой разъехались по всей Польше. Время от времени от них приходили письма, открытки с приветами из отпуска либо поздравления с праздниками. В Бичицы заезжали они лишь по дороге на лыжи в Закопане или – если удавалось выкроить время – на первые причастия либо свадьбы детей друзей детства. А в последние годы уже и на похороны друзей. Адам, который начинал учиться в сельскохозяйственном институте в Ольштине, но так и не закончил и должен был перенять родительское хозяйство, в Бичицах бывал реже всех. Жил он сперва во Вроцлаве, а в последние годы в Лодзи. Во время учебы он женился на девушке из Вроцлава, а потом вскоре уехал через Австрию в Канаду, и от него долго не было ни слуху ни духу. Марцинова ездила к невестке во Вроцлав и успокаивала ее: «Адась порядочный и обязательно вернется». Он и вернулся. Через четыре года. С новой женой и ее ребенком. После развода он переехал в Лодзь, где сперва открыл на Пётрковской магазин дорогой бижутерии, а затем – два охранных агентства. Работают в них главным образом бывшие милиционеры и эсбэки , которые не смогли найти себе места в новой полицейской действительности, либо те, кого выгнали из органов.
Блажей, который был старше Адама на пять лет, терпеть его не мог и даже во время кратких посещений матери не пытался скрыть своего отношения, хотя знал, как этим ее огорчает. Работящий, честолюбивый и временами просто до странности честный, он презирал ловкачей и комбинаторов. Он считал, что Адам ради денег способен изменить своим идеалам – если бы таковые у него имелись, – а уж родственников своих совершенно точно продал бы или отдал в заклад. Иногда, чаще всего спровоцированный Адамом, он взрывался и откровенно высказывал, до какой степени он презирает брата. И тут уж его не удерживали ни просьбы, ни слезы матери. Адам, защищаясь, утверждал, что Блажей болезненно завидует его богатству. Его новым машинам, домам, которые строятся на Хельской косе и на Мазурах, тому, где он отдыхает, и даже его загару. Потому что сам «титулованный и жутко важничающий университетский профессоришка» живет с семьей на окраине Гданьска в блочном доме, где на лестнице воняет. Вот из зависти и понимания, что потерпел поражение в жизни, он выстроил философию, в соответствии с которой его брат, «крупный, честный бизнесмен, уважаемый не только в Лодзи, но и в Варшаве», оказывается мафиози и жуликом, занимающимся темными делишками.
Это была совершеннейшая неправда, так как Блажей завидовал только людям, у которых больше книг, чем у него, и больше времени читать их.
– Можешь быть уверен, тебе я точно ни в чем не завидую, потому как машин ты имел в своей жизни больше, чем прочел книжек. А теперь, если ты что нибудь и читаешь, то только эсэмэски и татуировки на задницах у девиц, которых ты снимаешь, как выражаются мои студенты, на уик энды и везешь к себе на дачу на Хельской косе или на Мазурах. Я не отнимаю у тебя права на высказывание своих взглядов обо мне, однако мою толерантность ты не должен путать с разрешением на пускание ветров в обществе. Но уж коль мы оказались при отправлении естественной надобности… то ради денег ты согласился бы даже съесть собственный кал, – завершал Блажей дискуссию с братом.
Сразу после таких дискуссий он, хлопнув дверью так, что вся хата вздрагивала, выходил вместе с женой и дочкой, садился в старую, заслуженную «шкоду» и катил через всю Польшу к себе в Гданьск. На следующий день звонил, просил у матери прощения за то, что не сдержался, и клялся, что такое больше никогда не повторится.
Но это «никогда» длилось лишь до следующей общесемейной встречи. Не помогало даже то, что Станислав – самый спокойный из сыновей Марциновой – каждый раз упрашивал и Адама, и Блажея, чтобы они не смели ругаться в доме матери и хотя бы эти несколько часов воздерживались от «повторения того, что и так уже все знают наизусть». Станислав приезжал в Бичицы с тремя дочками и женой, которая привозила с собой «для бабушки Марциновой и Марцина» полный багажник печеных вкусностей и несколько килограммов копченых угрей, купленных у рыбаков из Гижицка. Стасичек, как называла его мать, имел при этом такой гордый вид, как будто он сам выловил и закоптил угрей и испек все эти маковники, ватрушки и сдобные булочки.
Стась, самый видный из пяти сыновей Марциновой, закончил офицерское училище в Торуни и сейчас в чине подполковника командует военной частью в Гижицке; он всегда приезжает к матери и брату в Бичицы на несколько дней. Биография у Стася была именно такая, какую ему всегда хотелось иметь. Всю ее можно было бы изложить на тетрадной страничке. Биографии, на основе которых нельзя написать захватывающий рассказ, не говоря уж о романе, обычно принадлежат самым счастливым людям. Кто купит книжку с единственной наводящей скуку сюжетной линией, в которой рассказывается одно и то же: спокойная, приносящая удовлетворение работа, счастливая семья, жена, в которую главный герой влюблен уже двадцать пять лет, нормальные дети. Никаких скандалов, никаких измен, никаких любовников и любовниц, никакого секса на стороне, никакого вранья, никаких загулов….
Улыбающийся, радостный и довольный, он воспринимал эти приезды как возвращение в мир самых прекрасных воспоминаний. Вечерами, когда жарко топилась плита и в кухне пахло борщом и капустой для пирогов, Стась закуривал сигарету, рассаживал жену и дочек на табуретках вокруг бабушки Марциновой и просил, чтобы она рассказывала, как жилось в Бичицах, когда он был еще маленьким, и как они мечтали поехать куда нибудь далеко далеко. Например, на ярмарку в Новый Сонч в храмовый праздник. Бабушка Марцинова рассказывала эти истории уже много раз, так что внучки и невестка знали их наизусть, но это ничуть не мешало им с большим интересом в очередной раз выслушивать. Про то, как Стасю приходилось покупать новые ботинки, потому что у него были большие ноги и ботинки после Адася ему не налезали. И про то, как он берег эти ботинки. Как босиком шел в гору, а ботинки, связанные шнурками, нес на палке через плечо и надевал только перед входом в костел. А после мессы сразу снимал, возвращался домой босиком, начищал жирной ваксой, укладывал в картонную коробку и относил на чердак.

***

– У вас там, в Бичицах, есть какой нибудь телефон, если что то случится? – вырвал Марцина из задумчивости голос толстой медсестры. – То есть чтобы если вдруг она… Вы же понимаете, никогда не известно… в ее возрасте…
Мать не умерла. Через месяц поздним вечером к их дому подъехала «скорая помощь», и Марцин вместе с санитаром перенес мать в спальню. Афазия через полгода прошла, мать снова стала говорить, но паралич остался. Очень долго она могла двигать только головой и левой рукой. После двух лет реабилитационных процедур и упражнений, сперва с медсестрой, приезжавшей из Сонча, а потом с Марцином, правая рука у нее восстановилась. А через год она связала крючком первую после инсульта салфетку…
Марцин сменил работу. Он, инженер, закончивший Гливицкий политехнический, заведующий отделом защиты в управлении энергетического хозяйства, перешел – благодаря знакомствам – на должность административного директора музея в Новом Сонче. Только при этой должности он мог жить в Бичицах, ухаживать за матерью и одновременно заниматься сельским хозяйством.
Марцин вспоминал все это, стоя у гроба. Когда ксендз со служками отошли от могилы и были высказаны все соболезнования, люди тихо рассеялись и медленно стали спускаться по дороге, засыпанной свежевыпавшим снегом, ведомые его братьями к дому на поминки. Сперва он пошел за всеми, но у ворот костела что то его толкнуло: он захотел вернуться к могиле матери и еще несколько минут побыть с нею. Только вдвоем. Как обычно последние восемь лет.
Он даже немножко испугался, когда она подошла, а он не услышал. Каролина. Старшая дочка Стася. Первая внучка бабушки Марциновой. Та, у которой «глаза огромные, как озера», – так говорила бабушка. Она взяла Марцина под руку, положила ему голову на плечо и сказала:
– Дядь, приедь как нибудь ко мне. У меня в Варшаве квартира. Съездим на скачки. Ты ведь говорил, что тебе хочется поставить на какую нибудь лошадь и смотреть, которая придет к финишу первой. Это моя визитка. – Она вложила ему в руку картонный прямоугольничек. – Позвони мне или пришли мейл. А сейчас пошли домой. Они там без тебя ничего не могут. Даже чай не могут вскипятить. Пошли. Хватит. Ты и так долго жил только для бабушки…
Он отыскал ее руку и крепко сжал. Отвернулся, чтобы она не заметила его слез, подавил рыдание и тихо произнес:
– Приеду, Каролинка. Весной. Поставлю бабушке памятник, посажу цветы… и потом приеду. У меня теперь будет много свободного времени. Точно приеду.
Марцин глянул на визитную карточку, вытащил бумажник и вложил ее между страницами помятого удостоверения личности.
– Сейчас пойдем.
Он отпустил ее руку, встал на колено, раздвинул венки на могильном холмике и коснулся ладонью желтого песка.
Через минуту они уже медленно спускались по заснеженной дороге. Начало смеркаться. Вдалеке виднелись горы, вырисовываясь черным силуэтом на фоне сереющего неба. Внизу, в деревне, в домах загорались первые огни. Наступал вечер. Как каждый день.
Старая Секеркова сидела дольше всех. Она пила водку, курила, поправляла на голове вышитый платок и рассказывала о Марциновой. Про то, как та вечером родила своего старшего, Петра, а утром вместе со всеми уже была на жатве. Про то, как у Блажея случилось воспаление мозговой оболочки после прививки от туберкулеза и Марцинова ночью несла его, завернутого в одеяло, в больницу в Сонч.
– Доктора наговорили Марциновой, что Блажеек, вполне возможно, станет дурачком из за этого воспаления, – сказала она, глубоко затянувшись, – и что надо это иметь в виду и глаз с него не спускать. Так Марцинова каждый месяц заказывала в костеле молебен за его здоровье и три года по пятницам приходила ко мне читать молитвы. И вымолила таки, потому что наш Блажей сейчас умнее всех тех докторов, про него даже в газетах пишут, – засмеялась она хриплым смехом, выпустив клуб дыма.
Рассказывала она и про то, как Адам убежал из дому, когда отец поймал его на том, что он курил в сарае, а Марцинова поехала искать его в Краков и ударила сумкой милиционера, который не хотел выпускать «ее Адасика» из отделения.
Временами Секеркова прерывала рассказ и повторяла, глядя в окно:
– А Марцинека она родила для себя. На старость…
Гости, уходя, подходили сперва к Секерковой, потом к Марцину и, выражая соболезнования, прощались. Как будто только Секеркова и Марцин похоронили сегодня близкого человека.
Дом постепенно пустел. Со двора выезжали машины. Из братьев остался один только Станислав. Когда все ушли, он встал, дал знак жене и дочкам. Они подошли к сидящему рядом с Секерковой Марцину. Станислав одернул китель и сказал:
– Марцин, послушай… я вот думаю… то есть мы думаем… Продавай дом и приезжай к нам. Теперь, когда мамы нет… Ты для нее столько сделал. Для нас тоже. Восемь лет неотлучно был с ней. А мы ведь только как в отпуск приезжали. А ты… ты за ней ухаживал. За всех нас… – Он замолчал. Потом утер слезы и продолжил: – Сперва будешь жить у нас. Каролина теперь в Варшаве, так что для тебя есть комната. Я устрою тебя работать у нас в части. Купишь себе квартиру. Ты смог бы начать все сначала…
Предложение это застало Марцина врасплох, он нервно попытался встать со стула. Ему казалось, что, сидя, он выказывает им пренебрежение. Но стул зажало между ножкой стола и стулом Секерковой – ни туда, ни сюда. То, что происходило сейчас здесь, было так трогательно. И так важно. А важные события нельзя встречать сидя. Тогда ведь он тоже поднялся…

***

"Исповедь маски"

Все еще посмеиваясь, взрослые обычно пускались  в какие-нибудь  научные рассуждения. Стараясь выражаться попроще, чтобы ребенок понял, они понемногу распалялись. Младенец  рождается с закрытыми глазами, говорили они. Но  если даже и с открытыми, все равно его память не способна удержать увиденное. "Ну как,  понял?"  -  спрашивали  взрослые,   похлопывая  по   плечику  все  еще сомневающегося  ребенка.  Тут  они  обычно  спохватывались,  вообразив,  что попались на удочку  маленького шутника. С  детьми  надо держать  ухо востро. Чертенок наверняка  подлавливает нас, чтобы спросить про "это самое". Сейчас пролепечет своим невинным голоском: "А откуда я родился? И почему?" Поэтому  в конце разговора взрослые  всякий раз умолкали и смотрели  на меня с какой-то непонятной оскорбленной улыбкой. На самом деле их подозрения были совершенно безосновательны. Я вовсе не собирался расспрашивать их про "это". Да и потом,  мне в голову бы не пришло расставлять  взрослым  какие-то  ловушки  -  я  слишком  боялся  вызвать  их
неудовольствие.
     И  все  же, невзирая  на все насмешки и разъяснения  старших,  я твердо знал,  что помню миг  своего рождении.  Может быть,  мне рассказал кто-то из
присутствовавших при родах,  а  я  потом об этом забыл?  Или виной всему мое своевольное воображение? Как бы то ни было, одна картина так и  стоит у меня перед глазами.  Это край тазика, в котором купали  новорожденного. Тазик был совсем новый, из отполированного свежего дерева; изнутри я видел, как на его бортике  ослепительно вспыхнул луч света - яркий, золотой, и всего  в  одном месте.  Лившаяся в тазик  вода пыталась слизнуть этот золотой блик, но так и не сумела. Наоборот, вода вокруг меня,  то ли отражая луч, то ли вобрав его, и сама заискрилась огоньками, по ней прошла мелкая сияющая рябь.
     Самый сильный аргумент против подлинности  этого воспоминания состоит в том, что я родился не днем, а в девять часов вечера. Так что никакого солнца в  тот  момент  сиять  не могло.  Надо  мной  подшучивали, говоря,  что это, наверное, был свет  электричества, но я без труда отмахивался от соображений здравого  смысла  и по-прежнему  оставался непоколебим: пусть это было  хоть глубокой ночью,  все  равно край тазика вспыхнул  золотым  сиянием. И  я был твердо уверен, что видел тот яркий луч не когда-нибудь, а именно сразу после своего рождения.
     А родился я через два  года после Великого землетрясения. За десять лет до этого события мой дед, губернатор одной из колоний, был вынужден подать в отставку: чтобы замять  один  крупный скандал,  он взял  на себя вину своего подчиненного. (Я не приукрашиваю эту историю - в жизни не встречал человека, который  с таким абсолютным,  идиотским доверием относился бы к  окружающим, как  мой дед.) И с тех пор  дела  нашей семьи  со стремительным,  я бы  даже сказал, каким-то  залихватским  ускорением покатились под  гору.  Чудовищные долги,  опись имущества,  продажа  имения  -  чем  хуже  шли  денежные  дела семейства,  тем  болезненнее   воспалялось  тщеславие   его  членов,  словно одержимых некоей темной силой.
     Вот  почему  на   свет  я  появился  в  запущенном  наемном   особняке, расположенном  в  далеко  не самом  престижном районе столицы.  Этот дом,  с
мрачными, закопченными стенами, стоял на склоне холма; с одной стороны в нем было  два этажа, с  другой - три. Вид он имел довольно заносчивый и нелепый: помпезные железные  ворота,  широкие газоны, гостиная размером  с буддийский храм.  В  особняке  было  множество  плохо освещенных комнат  и целых  шесть служанок. Всего  под этим скрипучим, как старый сундук,  кровом  жили десять человек: дед, бабушка, мои родители и прислуга.